Премия Рунета-2020
Россия
Москва
+9°
Boom metrics
Общество20 марта 2012 9:15

Красивый человек, Ирина Антонова

Вашему вниманию представляется разговор обозревателя «КП» Ольги Кучкиной с директором ГМИИ
Ирина Антонова

Ирина Антонова

Фото: Анатолий ЖДАНОВ

Почти полвека возглавляет Музей изобразительных искусств имени А.С.Пушкина Ирина Александровна Антонова.

Говорят, после сорока человек отвечает за свое лицо. Речь о добром или злом, умном или глупом, легком или тяжелом выражении лица, за которым - выработавшийся характер и сложенная судьба.

Возраст берет свое и не щадит даже самых красивых. И все же бывают люди, которых возраст только украшает. Ирина Александровна Антонова, красивый человек, празднует свое 90-летие.

Вашему вниманию представляется разговор 15-летней давности обозревателя «КП» Ольги Кучкиной с Ириной Антоновой.

- Ирина Александровна, если бы я была Боровиковским, я бы написала ваш парадный портрет. Вы “тянете” на императрицу Екатерину или Елизавету. А вот если б это был, скажем, живописец, ну, типа Левитана, что был бы за портрет? Я имею в виду другой, лирический, домашний, тот, которого мы не видим...

- Спасибо за неожиданное сравнение. Я никогда себя не представляла среди персонажей Боровиковского или Левицкого, вообще художников этого времени. Вы говорите о Левитане? Он в основном писал...

- ...пейзажи, да. И сказав, я уже поймала себя на ошибке, но все равно не хочу отказываться... Наверное, Левитан написал бы что-то интимное, простое...

- Не обязательно. Скорее, какая-то даль. Какое-то большое небо. Луг. С ромашками. Это надо где-то на лугу или на берегу реки смотреть вдаль. Находиться в состоянии медитации, размышления... что-то в этом роде...

- Вы в таких состояниях бываете?

- Да. К сожалению, все реже и реже. Потому что темп жизни убыстряется. У нас все меньше возможностей для размышления.

- Мой приятель жил в Англии и видел однажды редкостную вещь: как плакала Маргарет Тэтчер. Не то что плакала, но слеза скатилась. Маргарет Тэтчер и вы, мне кажется, где-то по характеру близки. Вы ведь очень сильный человек. Бывает, что плачете?

- Вы сделали мне еще один комплимент... Я, в основном, обливаюсь слезами над вымыслом. Я могу плакать в кинотеатре. Слушая музыку. Читая книгу. Я помню, когда я была совсем маленькая, я специально перечитывала некоторые места у Диккенса, чтобы обливаться слезами. Это такое счастье было плакать. Прежде всего, сочувствовать героям. Это мне было свойственно.

- А став взрослой, забыли эту привычку?

- Да нет, я бы не сказала. В общем, я проверяю качество художественного впечатления, которое получаю, по тому волнению, которое испытываю. И это волнение иногда приводит к слезам. Одна из особенностей, видимо, воспитанная родителями с детства. Такое глубокое переживание. Я не скажу: всегда понимание. Это не обязательно. Но переживание и сочувствие к тому, что слышишь, видишь, читаешь, оно для меня было весьма характерно. Да и сейчас тоже.

- Вы живете среди красоты. Это для большинства людей такое уникальное проживание. Люди живут иначе. Многие среди уродства, к сожалению. Не обращая внимания на то, в какой среде протекает их жизнь. А вы… я приходила к вам в кабинет… само по себе это уже поразительно: музей как место обитания. И так было всегда. Это делает человека каким-то другим? Это заставляет вас по-иному смотреть на вещи? Что такое - жить среди красоты?

- Вы правильно заметили, что я уже очень давно в этом мире. И поскольку это состояние длится с юношеских лет, то, очевидно, мне эта среда дает какой-то настрой в жизни. Иначе просто невозможно было бы в ней существовать. Но это не мешает видеть уродства и безобразия, уверяю вас.

- Как это сопрягается? Мир культуры и уродская жизнь - каким образом она вас трогает?

- Самым непосредственным, как всех нас, кто видит какие-то безобразия или уродства в поведении людей, просто в бытовых формах. Это вызывает возмущение и желание что-то исправить. Я не просто замечаю, я живу среди этого, и острота реакции присутствует во всем.

- Но вы живете в двух планах - есть реальная жизнь и есть жизнь ваших картин, ваших скульптур. Я имею в виду именно не хозяйственную, не административную или организационную деятельность, а нечто поверх этого...

- Раздвоение почти невозможно. Все переплетается. И это может быть в течение одного часа: какое-то сильное впечатление и в то же время случается что-то, что вызывает совсем противоположную реакцию. Наверное, есть такая нечувствительность… или не то, что нечувствительность, а я не умею уж очень погружаться в бытовой контекст жизни. Так всегда было. Интересно, что моя мама такова же. То есть она была даже равнодушна к каким-то реалиям бытовой жизни. Во всем, начиная, скажем, от полного отсутствия интереса к мебели или какому-нибудь там сервизу. Никогда в жизни у нас не было сервизов в доме.

- Вы и сейчас так живете, полуаскетично?

- В общем, да. Без особого интереса и преувеличения этих сторон жизни.

- Человек, который живет духовной жизнью, нередко вызывает у других людей подозрение. Настолько не принято, настолько разрушено, настолько люди не верят этому, что вы до сих пор остаетесь эдаким редкоземельным элементом. Это каким-то особым образом культивировалось или жизнь сложилась естественно?

- Как многое в нас, я думаю, это было заложено в детстве. Так жила моя мама, так жил мой отец, и они приучили меня обходиться минимумом. В дальнейшем я обставляла свою жизнь сама. Но изначально ничего этого просто в доме не было, начиная с одежды и прочего. И вместе с тем, довольно рано в жизнь вошли книги, вошел театр. И отец, и мать были безумными любителями и водили меня в театр. Вошла музыка, было много пластинок. И все вместе - установился определенный баланс. Каждый человек стремится в себе какую-то гармонию соблюсти. У меня это было так.

- О чем вы мечтали девочкой? Вы думали, что станете очень известным человеком?

- Ну, нет, конечно. Нет. Ни в коем случае. Я, может быть, немножко эгоистична. Я жила своими переживаниями, стремилась к ним. Переживания радостные, связанные с искусством, прежде всего. Театр, музыка, книга... спорт в большой мере. Я очень любила спорт. Ну, конечно, друзья, встречи с друзьями. Конечно, любовь. А как же? Жизнь не выстраивалась по какому-то такому специальному сценарию вперед...

- Но девочки и мальчики часто видят себя в мечтах знаменитым летчиком или знаменитой актрисой...

- Нет, были более конкретные мечты. Я хотела получить гуманитарную специальность. Я хотела быть искусствоведом. Могла стать театроведом. Специального влечения к пластическим искусствам прирожденно во мне не было. Но поскольку я очень любила театр, а в какой-то момент догадалась, что пластические искусства - это нечто более длительное во времени, более фундаментальное, что их история - это история веков и тысячелетий, а мне хотелось фундаментального образования, то я поступила в ИФЛИ - Институт философии, литературы и истории. А чтобы быть кем-то, вот кем-то конкретным - это мне хотелось только в самом-самом детстве. Мне очень хотелось работать в цирке. Мне хотелось ездить на лошади. Мне очень хотелось быть балериной. И когда родители уходили, я в квартире танцевала, становилась как бы на пуанты и вообще изображала из себя…

- Цирк остался вашей любовью, цирк и спорт.. Я с удивлением узнала, что вы страстный спортивный болельщик…

- Был миг слабости, когда я даже пришла к знакомой актрисе и решилась ей прочесть монолог Земфиры, но по ее реакции поняла, что это надо оставить... А спорт – опять с детства. Я получила образование пловчихи, в бассейне, с настоящим тренером. И это осталось на всю жизнь. Потому что я Рыба. Не знаю, где-то заложено, в генах. Я не участвовала в соревнованиях, но, как говорил мой тренер: у тебя спина пойдет. Я любила заниматься на разновысоких брусьях. Я вообще хорошо занималась. И очень полюбила спорт. Просто полюбила ходить на соревнования. Когда в Москве были Олимпийские Игры, я взяла отпуск и весь просидела на трибунах. На легкоатлетических соревнованиях. Я выписывала Бог знает, с каких времен, газету «Советский спорт», была очень образована в плане рекордов и безумно это все переживала.

- Вы азартный человек?

- Очень. Когда Брумель устанавливал рекорды, я была на стадионе, я понимала, что такое 2,27 или что такое 2,25. Это все было, все было.

- То есть вы человек страстей?

- Наверное, да.

- Вы упомянули любовь. Ваша первая любовь - это и есть ваш муж?

- Нет.

- Нет?

- Нет.

- Была другая?

- Да, была детская любовь, где-то в третьем классе. Был такой мальчик. Лолка Эйферт. Было сильное чувство...

- Детское вообще, наверное, самое сильное чувство.

- Тогда это было сильным чувством. Да.

- А почему вы расстались?

- Ну, просто мы разъехались кто куда.

- Школа кончилась?

- Нет-нет, это все кончилось. Началось и кончилось в третьем классе.

- А взрослая первая любовь - это ваш муж?

- Да нет... Мой товарищ по школе.

- Сколько лет, тем не менее, вы замужем?

- В 47-м году мы поженились.

- Редкий случай такого долгого брака...

- Вы знаете, я удивляюсь сама себе. Почему? В общем, я нетерпелива и невыдержанна, я так считаю. И вот то, что я всю жизнь в одном браке, и то, что я всю жизнь на одном месте работы, в музее, самой удивительно. Потому что, как я думаю о себе, я была бы склонна что-то менять. Чаще менять в своей жизни. А вот так получилось. Ну, что же делать.

- Бодливой корове Бог рог не дает? Или на самом деле вы ошибались в себе?

- Наверное, мои привязанности глубже, чем я о них думаю. Что-то я здесь недооцениваю. Наверное, так. Да. Хотя специально никто ничего не делает. Но я предполагала, что это мне должно быть свойственно. А вот нет.

- Быть директором такого замечательного заведения, как Музей Пушкина, и всю жизнь посвятить этому - это служба или служение?

- Как вам сказать... Я поступила в музей сразу после окончания университета. И работала здесь, совершенно не думая о том, что я буду директором. Когда мне предложили стать директором, через шестнадцать лет... Я была старшим научным сотрудником, но ни заведующим отделом, ни ученым секретарем никогда не была, то есть не занимала никакой должности, кроме вот старшего научного...

- А почему вам предложили?

- Наш директор уходил на пенсию. У него случился инфаркт. И он меня позвал к себе и сказал, что видит в качестве своего преемника. Я была очень удивлена, я была совершенно к этому не готова. Скажу откровенно, мне это не могло даже в голову придти. Я сказала, что это, наверное, невозможно. Потому что заместителем его являлся мой профессор еще по университету, очень крупный ученый Борис Робертович Виттер, из знаменитой династии ученых Виттеров. Главным хранителем был Александр Андреевич Губер, тоже мой преподаватель в университете. И я не могла себе представить их в положении подчиненных. Я потом с ними встретилась, и они втроем, вместе с Александром Ивановичем Замошкиным, директором, настойчиво уговаривали меня согласиться. Я продолжала сомневаться, хотя желание сделать что-то в музее по-своему, наверное, у меня за шестнадцать лет созрело. Но один очень хороший мой товарищ мне сказал: знаешь что, соглашайся, потому что старшим научным сотрудником ты успеешь снова побыть. Уйдешь и все. Если у тебя не получится.

- И уже не ушли?

- Ну, вот так получилось, что уже не ушла.

- Но теперь вы привыкли и все к вам привыкли. Что за этот огромный срок было самой большой радостью? И что - самой большой проблемой, которая вас мучила? Золото Шлимана?

- О нет, Боже сохрани. Ну, что вы!

- А не необходимость скрывать от общественности то, что потом ей было предъявлено?

- Да ни в коем случае. Вообще весь этот материал так называемых перемещенных ценностей, он находился в музее. Мы добросовестно и честно работали с ним: хранили, учитывали, изучали. И понимали, что наступит момент, когда встанет во весь рост разговор об этом материале. Тем более, что это случилось не в одночасье. В 1955 году мы сделали большую выставку картин Дрезденской галереи. И они были отданы в свое время. До 1960 года продолжалась работа по передаче. Потом она прервалась, но было ясное понимание, что это временно, что снова к этим вопросам вернутся.

- Так что ваша художественная совесть в этом смысле чиста?

- Тем более, что и я, и директор Эрмитажа Борис Борисович Пиотровский, мы сами неоднократно ставили эти вопросы. Мы говорили о том, что необходимо принять какое-то решение, что этот материал не может так долго находиться как бы в нетях, в сокрытии. Предлагали делать выставки. И каждый со своей стороны предлагал конкретные решения.

- Все-таки о самой большой вашей радости и гордости и, наоборот, о беде, которая вас мучила, но вы ее разрешили?

- Музей почти с самого начала стал пополняться подлинниками: в очень короткий срок, в течение одного десятилетия, коллекции выросли в пятьдесят раз. Стало совершенно очевидно, что этого здания недостаточно. А музей, может быть, даже в отличие от театра, это обязательно дом. Обязательно здание. Театр еще может поиграть на временной сцене, потом куда-то переехать. А музей - нет, это обязательно дом. И вот дом стал мал. Это, кстати, понимал Иван Владимирович Цветаев. В 1898 году, закладывая музей, он говорил, что начинаемое дело вскоре разрастется, и здесь, вокруг основного здания, будет расти целый, как он говорил, “музейский городок”. И вот радость моя была, когда первый раз мы получили еще один дом, в 1961 году, как раз я стала директором в этот год. Мы отхлопотали так называемый дом Верстовского. Потом через какое-то время еще и еще. И сейчас осуществляем мечту Ивана Владимировича Цветаева, создавая вокруг себя “музейский городок”. Это и музей личных коллекций, и еще один дом, в котором размещаются отделы, и два дома в работе, и еще три дома ждут финансирования. В общем, мы растем. И вот это, конечно, очень большая радость.

- А “Декабрьские вечера”, которые вы сочинили когда-то вместе с Рихтером?

- Ну, это огромная радость и огромное счастье! Вообще я бы сказала так, что за эти годы можно гордиться, наверное, несколькими серьезными новациями. Это - музей личных коллекций: такого организма больше не существует, он позволил сохранить замечательные коллекции для всех, для общества. Это - декабрьские вечера, которые в этом году пройдут в восемнадцатый раз. Это большой срок и для существования театра, и для существования музея, и для существования такой концертной, фестивальной программы. Это любимое дитя, тем более, что такой формы фестиваля тоже нигде не существует. Потому что это в полном созвучии пластических искусств и музыки.

- Как вам это пришло в голову? Как вы это сочинили?

- Святослав Теофилович пригласил меня в Тур, где он уже к тому времени много лет проводил фестивали музыкальные.

- Во Франции...

- Да, во Франции. Я посмотрела, что там происходит, мне очень понравилось. Я его спросила: почему только в Туре, почему не в Москве? Он спросил: а где же там? Я сказала: в музее. И в том же году мы начали делать это. Но хотелось придумать какую-то свою идею “вечеров”. И тогда мы поняли, что, очевидно, они будут тематическими и, очевидно, всегда будут сопровождаться какой-то специальной выставкой. Это удается делать до сих пор, и ближайшие “вечера” - это Пушкин, навстречу юбилею. Мы - музей имени Пушкина, выставка будет посвящена одному произведению Пушкина - «Евгению Онегину», но ведь это энциклопедия русской жизни. Много будет о чем рассказано. И, конечно, Пушкин и музыка.

- А какая-то болячка, которая осталась, как заноза? Или таких нет, все выдернуты?

- Вы знаете, болячка не столько осталась, сколько, напротив, она как-то подспудно во мне развивается. Меня, конечно, волнует, что будет с музеем дальше. Новые здания, материально-бытовые условия существования чрезвычайно важны для музея. Сам музей материализован в памятниках, и от этого никуда не уйти. Но есть еще персонал музея - и это очень важная материя. Иван Владимирович, когда закладывал музей, он много каких традиций заложил. И в частности, одна из них, он писал об этом, - что он будет стараться приобретать в музей людей с горячим сердцем. То есть он понимал, что одной профессиональной подготовленности, научной основательности недостаточно. Любовь должна присутствовать. Надо любить это дело. Так же, как профессию педагога или врача, например. Нужны люди с горячим сердцем. В этом году - столетие со дня основания музея. И если сейчас посмотреть в глубь столетия, то мы видим: на каждом этапе появлялись такие люди. Непременно появлялись. Есть они и сейчас. Но что меня беспокоит, что преобладает старшее поколение. Те молодые, профессионально хорошо подготовленные мои коллеги, которые приходят... Вот самая главная задача - как-то воспитать, что ли, развить в них это чувство.

- А вы умеете воспитывать?

- Воспитывать я, наверное, не умею. Но каким-то примером заразить... Потому что в музее есть несколько совершенно замечательных людей, которые таким примером являются. И есть молодые люди, которые пришли и...

- …смотрят и видят?

- Да. Я их очень выискиваю. И счастье, когда они находятся, и боль от того, что их не так много, как бы хотелось.

- Ирина Александровна, а какие сны вам снятся?

- Я своих последних снов не помню. Но были сны, когда я только начинала работать и становилась хранителем. Ужас каждого хранителя - что что-то может случиться с вверенным тебе наследием и богатством. Мы ночью делали тогда обходы, раз, два раза в месяц каждый из нас дежурил вместе с группой технических работников, такой был режим, сейчас у нас все по-другому. И вот один из ужасных снов, будто я вхожу в итальянский дворик и вижу, как какой-то неизвестный берет лошадь за поводья. Вы знаете, у нас есть памятники эпохи Возрождения, кондотьеров, в частности, кондотьера Каллиони, работа Вероккьо. Он стоит на постаменте. И неизвестный берет его лошадь за поводья, и лошадь тихо сходит с постамента, так аккуратно, и он уводит ее. А напротив нашей знаменитой розовой лестницы есть двери. И вот двери сами открываются, и конь уходит. И это так страшно. Я бегу и кричу: не уходи, куда ты? А он уходит. И я как прирастаю к месту и не могу за ним бежать. Вот этот ужас, что нельзя спасти! Этот сон снился несколько раз. Он повторялся. И потом был один сон совсем маленькой девочки, 5-6 лет. Мама работала по ночам в типографии «Красный пролетарий». Она была линотиписткой. А я оставалась на ночь одна. И мне приснилось, что я подбегаю к окну и вижу, что мама уходит с какой-то толпой. Я кричу: не уходи, останься! А она уходит. Тоже было очень страшно. Потом я сопоставила и думаю: какая-то тема ухода, потери. То потеря мамы, то потеря Каллиони. Какой-то образ страха...

- Ваши привязанности, ваше постоянство, видимо, того же корня. Вы не хотите от себя отпустить, боитесь потерять что-то дорогое, драгоценное. Поэтому, несмотря на свой характер, все равно остаетесь рядом…

- Ну, вот мы с вами проанализировали мои сны.

- Ирина Александровна, а есть у вас какие-то интимные отношения с одной картиной, с одной вещью? Мистические, может быть?

- Я думаю, что нет. Наверное, этого даже не может быть. Потому что все - равно важно. Есть художники, которых я предпочитаю, они мне необыкновенно близки. Ну, предположим, у нас есть такой замечательный слепок, не подлинник, так называемая Мадонна Медичи. Это памятник Мадонне Микеланджело. Одно из самых великих для меня произведений в истории мирового искусства. Я каждый раз просто с трепетом, когда прохожу мимо, смотрю на выражение ее лица. Даже не надо слишком часто смотреть. Это как-то слишком... Такой волнующе крупный и сильный образ, и чувствуешь себя абсолютно несоразмерной и какой-то даже... даже это немножко устрашает - возможность такой силы чувства и такой формы пластической, и своей обыкновенной, обыденной сущности. Или, скажем, та же «Девочка на шаре» Пикассо. Ее все любят. И я очень люблю. Но я бы не сказала, что это какие-то мистические взаимоотношения...

- Должна признаться, нечасто сегодня приходится говорить о том, что существует в таком чистом виде, о соприкосновении с тем, что осталось от других людей в веках, что нельзя потрогать пальцами и о чем как правило люди мало думают. Ваша отдельная, специальная любовь - Италия...

- Да. Когда думаешь об Италии, говоришь об Италии, то надо иметь в виду, что ни одна страна мира, а я все-таки много где побывала, не обладает такой степенью концентрации эстетического начала, как Италия. Байрон писал: Италия, Италия, тобою дар бесценный получен красоты... Эта красота просто разлита во всем, причем совершенно не обязательно ходить в музеи. По улице любого итальянского города, я это ответственно утверждаю, нельзя пройти, куда бы ни повернул голову, чтобы перед вами не оказалось произведение искусства. Или это статуя, или это церковь, или это дом, или палаццо. Или, наконец, просто вот то, как спланирована какая-то часть города. Это поразительная одаренность народа. Мне доводилось бывать в маленьких городах и в больших, и везде я испытывала на себе этот... иногда даже гнет. Потому что надо или к этому уже так привыкнуть, чтобы не замечать - для этого надо там быть очень долго, или, если вы приехали на какой-то обозримый срок, то под этим гнетом, под этим впечатлением вы и находитесь. Если говорить о городах, самых-самых, то это, конечно, Венеция. Потому что здесь прибавляется еще вот это совершенно необыкновенное окружение воды. Город на воде. Город, кажущийся совершенно фантастичным. Город, в котором витает смерть, от этого никуда не уйдешь. Город, который обречен, он не может стать другим, вот какой он есть. И, конечно, невероятная красота в том, что там сплелись и Восток, и Запад, и какое-то необыкновенное смешение всех возможных линий и направлений культуры. Достаточно выйти на площадь Сан-Марко. Как-то раз в декабре я вышла. И вот я иду одна. И каблуки стучат по площади. И вы слышите их стук. И просто вечность витает над вами...

- Вы были там уже после похорон Иосифа Бродского?

- Нет. Я не была.

- Я была. Вы сказали о том, что это город смерти, смерть там витает над самой Венецией, но вы сказали еще более глубокую вещь, потому что вот это кладбище...

- Сан-Микеле...

- Сан-Микеле, да, то, что там Стравинский похоронен, а теперь Бродский, на русского производит дополнительно сильное впечатление. И это ощущение души и духа умерших, в том числе наших, оно пронизывает...

- Этот город не имеет развития, не может иметь развития. Ощущение остановившегося времени.

- Ирина Александровна, а в Москве таких сильных впечатлений, архитектурных и других, мы лишены? Мы в этом смысле обделены?

- Ну, почему? В Москве есть замечательные уголки и целые ансамбли, которые мне очень дороги и близки. Я очень люблю Москву. Хотя за какие-то десятилетия было много сделано для того, чтоб ее и разрушить, и обезобразить.

- Но теперь ее начали понемножку улучшать, разве нет?

- Не всегда можно согласиться с этим улучшением. Очень много стандартного подхода, какого-то временного. То, что называется евроремонтом. К сожалению, черты этого евроремонта, они проникают не только в квартиры отдельных состоятельных граждан, но и в город целиком. Хотя есть какие-то куски города, которые восстанавливаются с большим тщанием и вниманием. Может быть, не надо слишком спешить.

- Как вы относитесь к тому, что сделали с Манежной площадью?

- Я скажу вам откровенно, я прямо чуть не заплакала, когда пришла туда. Может быть, даже заплакала, я сейчас не помню.

- Я заплакала, увидев этот Версаль для нищих...

- Да, мне тоже стало очень не по себе. Центр города, у подножья Кремля, рядом университет, рядом Манеж, чудные здания, и вдруг вот это. Это страшно.

- Я всегда испытываю боль, думая о том, что вот рождается младенец, ребенок, и часто живет среди убожества. Какие-то страшные удобства во дворе, какие-то страшные стены, расписанные гадостью... Как бы дожить до такого времени, когда, как в Италии, ребенок будет рождаться и видеть вокруг себя прекрасное! Мне кажется, в этом большая причина наших бед внутренних. Оттого, что мы в уродстве живем, а не в красоте.

- Вы задали вопрос, на который ни у кого пока нет ответа. В самом деле, почему в новых, хорошо выстроенных домах, пусть и они и не блестят архитектурными красотами, почему за короткое время подъезды превращаются в такие помойные ямы? Это какой-то разрушительный инстинкт, который живет в людях. Я думаю, что корни его очень глубоки. И бессмысленно искать их в нашем столетии. Они, очевидно, еще раньше где-то гнездились. Я только с прискорбием наблюдаю этот разрушительный инстинкт.

- А я только надеюсь на созидательный инстинкт, который существует в параллель.

- Очевидно, да. Потому что в личной жизни, в частной жизни уже появляется это начало. И вместе с тем пока это не переходит на более широкий общественный круг.

- Ирина Александровна, а какими свойствами характера надо обладать, для того, чтобы удержаться, чтобы выстоять, чтобы делать свое дело?

- Это должны быть какие-то внутренние ориентиры. Все-таки шкала ценностей должна быть, которая строится на протяжении жизни человека.

- Какая шкала, какие принципы?

- Ну, наверное, и простые, и сложные. Начиная с семьи и кончая обществом. Принцип порядочности. Не будем называть те, которые все цитируют, евангельские, а будем говорить просто о верности избранному пути. О стремлении ценить человеческую жизнь. О развитии в себе инстинкта сочувствия, понимания. Мне кажется, это очень важно.

Читайте также:

Директор ГМИИ им. Пушкина Ирина Антонова: «Хочу переселить наконец картины из коммуналок в заслуженные квартиры»